«Манхэттен» на Торговой. Бакинство.
…Очень давно, почти жизнь назад, одно лето на пятачке возле только что сооруженной на бакинском бульваре парашютной вышки вечерами играл духовой оркестр. Звучали старые, довоенные еще вальсы, танго и фокстроты. Пары, все больше немолодые, среди них немало военных с колодками наград на кителях, танцевали торжественно и отрешенно. Казалось, что и мужчины, победившие в совсем недавней страшной войне, и дождавшиеся их женщины не могут внутренне раскрепоститься даже в танце. Тут стоп-кадр.
Вынырнув из кипарисовой аллеи, на пятачке появляется молодая пара. Он в светло-дымчатом шевиотовом, приталенном костюме с иголочки. Пиджак с подложенными плечами, чтобы казались шире, широченные же брюки. Силуэт женщины – «песочные часы», как у Людмилы Гурченко в «Карнавальной ночи». Осиная талия, широкие бедра, высокая грудь. Не всякая женская фигура, ясное дело, строго соответствовала идеальным соотношениям. Тогда на помощь портнихе шли поролоновые подложки, китовые усы, пышные нижние юбки, что в комплексе и создавало впечатление «кринолинчика». Пара, якобы никого не замечая, на самом же деле ловя каждый взгляд, слегка развинченной походкой продефилировала на площадку. Как раз завершилась пауза, капельмейстер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл «Бакинские огни». Он легко, как невесомую, повел ее, они танцевали очень красивое танго.
Первые ласточки. Строгий послевоенный Баку быстро возвращал довоенные яркость, шик и класс. Портнихи быстро научались создавать модные линии и силуэты, женщины – легко и элегантно носить красивые платья.
Другая картинка. На булыжной мостовой нашей махалля тормозит сверкающий «БМВ» явно трофейного происхождения, их тогда еще не называли на нынешний сленговый манер «бумерами», распахивается дверца и выходит человек, слишком молодой для того, чтобы лично добыть этот трофей. По Баку того времени бегали еще наряду с отечественными «Победами», «Москвичами» и «эмками» и старые «опели», и «хорьхи». Но я сейчас не о машинах, а о тех, кто и во что одетым в них ездил. Молодой человек был в чесучевом костюме; их потом назовут «каспийский бриз», мелко колеблющаяся тонкая ткань, видимо, рождала ассоциации и со свежим ветерком «хазри», и с белыми барашками от него на легкой волне.
Дальнейшее сканирование наружности молодого человека оставляло также неслабое впечатление. Дело было летом, и вместо рубашки под пиджак, прямо на густую поросль цвета «жгучий брюнет», была надета крупноячеистая майка из белой же сетки. Несмотря на жару, венчала эту достойную голову парусиновая кепка – восьмиклинка с пуговкой. На ногах – парусиновые штиблеты. Их белили разведенным в воде зубным порошком «Заря Востока» и выставляли сушиться на солнце. Обладатель штиблет, надев их, топал ногами, чтобы избавиться от излишков порошка, отчего снизу вверх взвихривались облачка белого дыма. Во рту молодого человека ослепительно блеснул на солнце золотой зуб. Думаю, выражение «весь в белом» оттуда.
К нам в «верхний город» новые фасоны с некоторым опозданием приходили из «нижнего», более всегда продвинутого на разные «моды-шмоды» и прочие штучки. Появилась у нас в «верхнем городе» в начале 50-х и совсем уже экзотическая мода: молодые мужчины надевали тельняшки, поверх – новые телогрейки, а брюки-клеши заправляли в ярко начищенные сапоги – «хромачи» в складках – «в гармошку». Ну и, натурально, кепочка-восьмиклинка, сдвинутая чуть набок, с выпущенной на лоб челкой. Только лет через десять эти восьмиклинки сменят знаменитые окарикатуренные «аэродромы», ставшие общим местом в обозначении кавказцев. Потом я узнал, что тельняшечно-телогреечное модное поветрие не обошло и другой приморский город – Одессу.
Шут его знает, почему так выходило, что, несмотря на «железный занавес», сквозь который, казалось, мышь не проскочит, Баку всегда был законодателем мод. В Баку новая мода всегда приходила, на корпус обходя прочие города и веси эсэсэсэрной территории. Прямиком из Парижа. Помню, впервые увидев в столице Пятой Республики, как там повязывают кашне месье и в каких шляпках щеголяют медам, подумал: «Надо же, прямо как у нас в Баку». В Баку послевоенный женский стиль одежды, названный великим кутюрье Кристианом Диором «new look» – «новая мода», пришел, чтобы потом распространиться и по другим модным городам СССР только после смерти Сталина, в пору хрущевской «оттепели».
Променад на нашем Бродвее – на улице Торговой – был мероприятием важности чрезвычайной. Ритуал, схожий со священнодействием. Себя показать и придирчиво других посмотреть. За вечер раза по три раскланяться со знакомыми. Обменяться информацией о тех же новых шмотках. Завязать романтическое знакомство. И много-много еще хорошего, нового, волнующего, что обещала и часто выполняла свои обещания великолепная улица Торговая. В Москве местом супермодных променадов была улица Горького, в Ленинграде – Невский проспект, в Одессе – Дерибасовская.
С приходом холодов маленькую шляпку, изящно сдвинутую на глаза, заменяла «менингитка», прикрывающая затылок. Были напоминавшие шлемы конкистадоров бархатные шляпки «писарро» с загнутыми вверх узкими полями и кокетливо торчащим пером птицы. Шляпки, часто с вуалеткой в пол-лица, были обязательным атрибутом туалета. Лучшими мужскими тканями считались габардин, шевиот, чесуча. Шевиотовый костюм, габардиновый макинтош, шляпа с широкими полями – это полный респект хорошо одетого солидного бакинца 50-х годов прошлого века. Зимой головы покрывали меховыми ушанками и папахами, если совсем уж холодно на улице, популярны были и шляпы-пирожки.
Названия женских тканей на платье звучали, как музыка: креп-жоржет, креп-дешин, марки-зет, шифон, фай-дешин…
Помню куплет шутливой «блатной» песенки, где барышня выговаривает воздыхателю следующим манером:
В креп-дешин меня не разоденешь,
Лаковые туфли не возьмешь,
Потому что нет их в магазине,
А на рынке их не украдешь…
Не забуду натуральные лисьи воротники на женских пальто, модные тогда. С одного плеча свисали лапки с коготками, с другого – острозубая мордочка со стеклянными глазками, с застывшей навсегда мечтой о непойманных зайцах. Сейчас, слышал, подобные лисьи воротники снова входят в моду. Упаси Бог, Брижит Бардо на этих модников нет! С приходом весны пальто, другие теплые вещи вывешивали проветриваться во дворах на бельевые веревки, поднятые вверх палками с расщепленным концом. А над всем этим витал медовый голос Рашида Бейбутова: «Парень веселый из Карабаха,/Так называют всюду меня!»
…Время, как уже говорилось, было послевоенное, несытое. И моя покойная мама, несмотря на то что была дочерью бека, не считала зазорным прирабатывать шитьем и дома, помимо работы на швейной фабрике им. Володарского. Портнихой она была отменной, в очередь к ней на шитье записывались аж месяца за три вперед. Происхождением своим она не кичилась, надо было уж очень сильно ее достать, чтобы она вдруг перешла в разговоре с кем-то на ледяную любезность, на прямо-таки убийственную корректность, сразу дающую понять, кто здесь просто «государь», а кто «милостивый государь». Так она однажды указала ее место одной круглолицей пышнотелой даме давно недевичьего возраста. По зову моды та требовала плечики непременно «фонариком» на креп-жоржетовом платье, что только усугубило бы впечталение общей ее толстомясости. Устав увещевать ее, мама и перешла на вышеописанный ледяной тон: «Ханым, если хотите, я скрою ваш отрез и пошью платье так, что ваш «ян» еще пышнее станет. Только скажите, на чей именно вкус мне ориентироваться, потому что нормальному человеку такое не может понравиться». Дама вспыхнула и громко объявила, что ее муж работает начальником милиции. Это в Баку во все времена много чего значило. Во всяком случае, связываться с такими мужчинами охотников находилось не много. «Так вы убеждены, что ему точно такое понравится?» – невозмутимо переспросила мама. Надо пояснить, что слово «ян» с азербайджанского языка переводится как «край» и является эвфемизмом более грубого обозначения места пониже спины.
А поскольку заметку нельзя завершать на таком месте, расскажу про еще один случай, который и заставил начать ее так, как я ее начал. В Москве на чистопрудненском бульваре иногда летом играет джаз, небольшой оркестр, точнее – диксиленд. В традиционном нью-орлеанском, 50-х годов минувшего века, стиле. Не остановиться невозможно. Послушать, положить какую-нибудь денежку в коробку, на что никто из них и глазом не поведет. Они играют на улице, но они не уличные музыканты, а просто музыканты. Профи, чувствующие себя абсолютно на своем месте в бурлящей толпе из граждан респектабельных и бомжей, «ночных бабочек», уже с вечера пробующих крылышки, и «пивных» юнцов с «ирокезами», у которых колечки сережек не болтаются только на гландах.
Я подошел к самому немолодому из музыкантов и спросил: «А «Бакинские огни» знаете?» Он молча поднял трубу, увлажнил мундштук губами и заиграл. Сперва сбивчиво, как бы на ощупь. Затем – фраза за фразой, увереннее вспоминая мелодию и стиль. Подошел аккордеонист, вслушался, прошелся по клавиатуре, подхватил. Взял ритм барабанщик. Потом, когда «Бакинские огни» угасли, трубач спросил, играет ли сейчас на бакинском приморском бульваре духовой оркестр. Я ответил, что сейчас, кажется, не играет. «А Торговая стоит?» Я подтвердил, что с ней все в порядке. Он заулыбался: «Я гостил целую неделю на этой улице у модного чувака-контрабасиста, он меня научил завязывать на галстуке узлы «Манхэттен» и «Ковендиш» – полный атас!» И добавил: «Клевый был город Баку!»
Вынырнув из кипарисовой аллеи, на пятачке появляется молодая пара. Он в светло-дымчатом шевиотовом, приталенном костюме с иголочки. Пиджак с подложенными плечами, чтобы казались шире, широченные же брюки. Силуэт женщины – «песочные часы», как у Людмилы Гурченко в «Карнавальной ночи». Осиная талия, широкие бедра, высокая грудь. Не всякая женская фигура, ясное дело, строго соответствовала идеальным соотношениям. Тогда на помощь портнихе шли поролоновые подложки, китовые усы, пышные нижние юбки, что в комплексе и создавало впечатление «кринолинчика». Пара, якобы никого не замечая, на самом же деле ловя каждый взгляд, слегка развинченной походкой продефилировала на площадку. Как раз завершилась пауза, капельмейстер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл «Бакинские огни». Он легко, как невесомую, повел ее, они танцевали очень красивое танго.
Первые ласточки. Строгий послевоенный Баку быстро возвращал довоенные яркость, шик и класс. Портнихи быстро научались создавать модные линии и силуэты, женщины – легко и элегантно носить красивые платья.
Другая картинка. На булыжной мостовой нашей махалля тормозит сверкающий «БМВ» явно трофейного происхождения, их тогда еще не называли на нынешний сленговый манер «бумерами», распахивается дверца и выходит человек, слишком молодой для того, чтобы лично добыть этот трофей. По Баку того времени бегали еще наряду с отечественными «Победами», «Москвичами» и «эмками» и старые «опели», и «хорьхи». Но я сейчас не о машинах, а о тех, кто и во что одетым в них ездил. Молодой человек был в чесучевом костюме; их потом назовут «каспийский бриз», мелко колеблющаяся тонкая ткань, видимо, рождала ассоциации и со свежим ветерком «хазри», и с белыми барашками от него на легкой волне.
Дальнейшее сканирование наружности молодого человека оставляло также неслабое впечатление. Дело было летом, и вместо рубашки под пиджак, прямо на густую поросль цвета «жгучий брюнет», была надета крупноячеистая майка из белой же сетки. Несмотря на жару, венчала эту достойную голову парусиновая кепка – восьмиклинка с пуговкой. На ногах – парусиновые штиблеты. Их белили разведенным в воде зубным порошком «Заря Востока» и выставляли сушиться на солнце. Обладатель штиблет, надев их, топал ногами, чтобы избавиться от излишков порошка, отчего снизу вверх взвихривались облачка белого дыма. Во рту молодого человека ослепительно блеснул на солнце золотой зуб. Думаю, выражение «весь в белом» оттуда.
К нам в «верхний город» новые фасоны с некоторым опозданием приходили из «нижнего», более всегда продвинутого на разные «моды-шмоды» и прочие штучки. Появилась у нас в «верхнем городе» в начале 50-х и совсем уже экзотическая мода: молодые мужчины надевали тельняшки, поверх – новые телогрейки, а брюки-клеши заправляли в ярко начищенные сапоги – «хромачи» в складках – «в гармошку». Ну и, натурально, кепочка-восьмиклинка, сдвинутая чуть набок, с выпущенной на лоб челкой. Только лет через десять эти восьмиклинки сменят знаменитые окарикатуренные «аэродромы», ставшие общим местом в обозначении кавказцев. Потом я узнал, что тельняшечно-телогреечное модное поветрие не обошло и другой приморский город – Одессу.
Шут его знает, почему так выходило, что, несмотря на «железный занавес», сквозь который, казалось, мышь не проскочит, Баку всегда был законодателем мод. В Баку новая мода всегда приходила, на корпус обходя прочие города и веси эсэсэсэрной территории. Прямиком из Парижа. Помню, впервые увидев в столице Пятой Республики, как там повязывают кашне месье и в каких шляпках щеголяют медам, подумал: «Надо же, прямо как у нас в Баку». В Баку послевоенный женский стиль одежды, названный великим кутюрье Кристианом Диором «new look» – «новая мода», пришел, чтобы потом распространиться и по другим модным городам СССР только после смерти Сталина, в пору хрущевской «оттепели».
Променад на нашем Бродвее – на улице Торговой – был мероприятием важности чрезвычайной. Ритуал, схожий со священнодействием. Себя показать и придирчиво других посмотреть. За вечер раза по три раскланяться со знакомыми. Обменяться информацией о тех же новых шмотках. Завязать романтическое знакомство. И много-много еще хорошего, нового, волнующего, что обещала и часто выполняла свои обещания великолепная улица Торговая. В Москве местом супермодных променадов была улица Горького, в Ленинграде – Невский проспект, в Одессе – Дерибасовская.
С приходом холодов маленькую шляпку, изящно сдвинутую на глаза, заменяла «менингитка», прикрывающая затылок. Были напоминавшие шлемы конкистадоров бархатные шляпки «писарро» с загнутыми вверх узкими полями и кокетливо торчащим пером птицы. Шляпки, часто с вуалеткой в пол-лица, были обязательным атрибутом туалета. Лучшими мужскими тканями считались габардин, шевиот, чесуча. Шевиотовый костюм, габардиновый макинтош, шляпа с широкими полями – это полный респект хорошо одетого солидного бакинца 50-х годов прошлого века. Зимой головы покрывали меховыми ушанками и папахами, если совсем уж холодно на улице, популярны были и шляпы-пирожки.
Названия женских тканей на платье звучали, как музыка: креп-жоржет, креп-дешин, марки-зет, шифон, фай-дешин…
Помню куплет шутливой «блатной» песенки, где барышня выговаривает воздыхателю следующим манером:
В креп-дешин меня не разоденешь,
Лаковые туфли не возьмешь,
Потому что нет их в магазине,
А на рынке их не украдешь…
Не забуду натуральные лисьи воротники на женских пальто, модные тогда. С одного плеча свисали лапки с коготками, с другого – острозубая мордочка со стеклянными глазками, с застывшей навсегда мечтой о непойманных зайцах. Сейчас, слышал, подобные лисьи воротники снова входят в моду. Упаси Бог, Брижит Бардо на этих модников нет! С приходом весны пальто, другие теплые вещи вывешивали проветриваться во дворах на бельевые веревки, поднятые вверх палками с расщепленным концом. А над всем этим витал медовый голос Рашида Бейбутова: «Парень веселый из Карабаха,/Так называют всюду меня!»
…Время, как уже говорилось, было послевоенное, несытое. И моя покойная мама, несмотря на то что была дочерью бека, не считала зазорным прирабатывать шитьем и дома, помимо работы на швейной фабрике им. Володарского. Портнихой она была отменной, в очередь к ней на шитье записывались аж месяца за три вперед. Происхождением своим она не кичилась, надо было уж очень сильно ее достать, чтобы она вдруг перешла в разговоре с кем-то на ледяную любезность, на прямо-таки убийственную корректность, сразу дающую понять, кто здесь просто «государь», а кто «милостивый государь». Так она однажды указала ее место одной круглолицей пышнотелой даме давно недевичьего возраста. По зову моды та требовала плечики непременно «фонариком» на креп-жоржетовом платье, что только усугубило бы впечталение общей ее толстомясости. Устав увещевать ее, мама и перешла на вышеописанный ледяной тон: «Ханым, если хотите, я скрою ваш отрез и пошью платье так, что ваш «ян» еще пышнее станет. Только скажите, на чей именно вкус мне ориентироваться, потому что нормальному человеку такое не может понравиться». Дама вспыхнула и громко объявила, что ее муж работает начальником милиции. Это в Баку во все времена много чего значило. Во всяком случае, связываться с такими мужчинами охотников находилось не много. «Так вы убеждены, что ему точно такое понравится?» – невозмутимо переспросила мама. Надо пояснить, что слово «ян» с азербайджанского языка переводится как «край» и является эвфемизмом более грубого обозначения места пониже спины.
А поскольку заметку нельзя завершать на таком месте, расскажу про еще один случай, который и заставил начать ее так, как я ее начал. В Москве на чистопрудненском бульваре иногда летом играет джаз, небольшой оркестр, точнее – диксиленд. В традиционном нью-орлеанском, 50-х годов минувшего века, стиле. Не остановиться невозможно. Послушать, положить какую-нибудь денежку в коробку, на что никто из них и глазом не поведет. Они играют на улице, но они не уличные музыканты, а просто музыканты. Профи, чувствующие себя абсолютно на своем месте в бурлящей толпе из граждан респектабельных и бомжей, «ночных бабочек», уже с вечера пробующих крылышки, и «пивных» юнцов с «ирокезами», у которых колечки сережек не болтаются только на гландах.
Я подошел к самому немолодому из музыкантов и спросил: «А «Бакинские огни» знаете?» Он молча поднял трубу, увлажнил мундштук губами и заиграл. Сперва сбивчиво, как бы на ощупь. Затем – фраза за фразой, увереннее вспоминая мелодию и стиль. Подошел аккордеонист, вслушался, прошелся по клавиатуре, подхватил. Взял ритм барабанщик. Потом, когда «Бакинские огни» угасли, трубач спросил, играет ли сейчас на бакинском приморском бульваре духовой оркестр. Я ответил, что сейчас, кажется, не играет. «А Торговая стоит?» Я подтвердил, что с ней все в порядке. Он заулыбался: «Я гостил целую неделю на этой улице у модного чувака-контрабасиста, он меня научил завязывать на галстуке узлы «Манхэттен» и «Ковендиш» – полный атас!» И добавил: «Клевый был город Баку!»
