Милый сердцу мир старых бакинских улиц и дворов, где теплыми летними вечерами, под мерный стук нард и выкрики номеров лото уютно распиваются соседские чаи под «талварами» виноградников, женщины-соседки под степенные разговоры моют ковры и взбивают шерсть для одеял... Отношения живущих рядом людей в Баку моего детства точнее всего определяла формула «хороший сосед лучше плохого родственника».
Четверть века назад мне довелось брать интервью у одного из отцов-основателей итальянского неореализма, сценариста Чезаре Дзаваттини. В конце беседы я спросил, почему послевоенный век неореализма оказался так недолог. «Поезжайте сегодня туда, где происходило действие «Похитителей велосипедов», «Умберто Д.» или «Крыши», в Рим или в глубинку, и вы не найдете тех двориков с полощущимся на ветру бельем, домиков с облупившимися стенами, с балконов которых на всю улицу переругивались с соседками вечно беременные жены безработных мужей. Не стало той среды, не стало и неореализма. Зато безработицу одолели, а миллионы людей расселили пусть по крохотным и неуютным, но отдельным квартирам», – улыбнулся синьор Дзаваттини мудрой улыбкой.
И мне стало грустно от того, что в Италии победили безработицу, потому что моя большая любовь к итальянскому неореализму в немалой мере проистекала из схожести атмосферы и реалий этого пронзительного киновремени с атмосферой и реалиями послевоенного Баку, где прошли мое детство и юность. При всей разности восточной и западной культур бакинский и итальянский миры удивительно совпадали в каких-то основных своих кодах. Оттого кадры неореалистических лент мгновенно вызывали ностальгические ассоциации с Баку той поры, когда все в наших судьбах только начиналось.
Можно и сегодня пройтись по моей родной улице Мирза Фатали в «верхнем городе», где все еще живы традиции старобакинского добрососедства, и по Мирзаага Алиева в «нижнем», где тоже еще не канул в вечность космос крохотных двориков-колодцев, о которых вспоминают в первую голову, говоря о бакинском интернационализме с его смешением в одном дворе множества национальностей, культур и бытовых укладов.
Наш, собственно азербайджанский, космос с его раз и навсегда определенными и утвержденными законами, регулирующими общежитие, – этот космос располагался все-таки в «верхнем городе». Здесь утром могло широко распахнуться чье-нибудь окно и громкий женский голос огласить улицу, чему никто нисколько не удивлялся, таким, например, вопросом: «Ай, Кубра, у тебя лаврушка есть? Дети борщ попросили...» «Да, – также на всю улицу отвечала Кубра, – заходи. Если есть, прихвати немного гороха. Мои бозбаш хотят, а у меня горох кончился!..»
Над этим миром как будто не властно было время, да и в самом времени, как казалось в детстве, тоже никакой необходимости не было. Все изначально было устроено в этой жизни так складно и славно, что совершенно незачем было что-либо в ней менять. Как говаривал один из персонажей Уильяма Фолкнера, никакого времени не существует, и «завтра» – только другое название «сегодня». Старики, правда, иногда в том мире умирали, но мы-то, ребятня, ведь никогда не состаримся, не так ли?
Смерть в чьем-нибудь доме на старой улице становилась общим горем, и это вовсе не фигура речи. «Баш саглыгы», нескончаемый поток людей, приходящих выразить свои соболезнования, начинался в самый день ухода соседа из жизни, происходил в третий и седьмой дни, и все четверги до сороковин, чтобы еще раз потом собраться на скорбную тризну уже в годовщину.
Но и радость была общей. Как участвовали соседи в свадебных торжествах! Над казанами с пловом, над кастрюлями с туршу и сябзи говурмой, прочей снедью колдовали, окутанные ароматнейшими парами, лучшие стряпухи улицы. Мужчины помогали собирать «тойхану», для чего из всех соседских домов приносили самые красивые, ручной работы старинные ковры, отчего и сама «тойхана» превращалась в большое живое произведение искусства, достойное прекрасных мугамов на бессмертные слова, которые скоро взовьются среди этих драгоценных ковров. И вертелась-сновала среди этой праздничной кутерьмы вся соседская ребятня, которой в такие дни и за труды для свадебных нужд, и просто так доставалось много-много всякой вкуснятины...
Угощение для соседских детей – вообще тема отдельная. Заметив мальца, его непременно угощали в любом месте «верхнего города», так полагалось. Иначе с ребенком может произойти то, что называлось «ий тутар» – «запах поймает», и, как следствие, он может «опухнуть». А этого допустить нельзя ни в коем случае, ибо большой грех. В этом вроде незатейливом обычае на самом деле содержался большой гуманистический смысл. Взрослые бывают бедные и богатые, одним больше везет в этой жизни, другим меньше. Но дети от этого не должны страдать, не должны глотать голодную слюну из-за недостижимости вкусных вещей, которые в избытке у соседских детей. Нельзя допускать, чтобы зарубки появились на сердце маленького человека, которого Аллах по воле своей изначально создал равным всем другим детям.
А уж если резали барана в соседнем дворе, то два-три шампура кебаба с пылу с жару приносили соседям обязательно. Или, смотришь, постучит зимним вечером в дверь соседка и принесет, обернув тарелки чистым полотенцем, чтобы не остыли, десятка полтора пышущих жаром кутабов с мясом или с зеленью – и от этого стародавнего обычая вдруг теплее станет в доме и в душе. А уж про праздничные, на Новруз, подношения плова, различной выпечки и сладостей и говорить не надо – святое. Потому что добрососедство – это и будни, когда хозяйки-матроны дружка к дружке забегали за луковицей или миской муки (заговориться, правда, могли и на час, и на больше, обсуждая детей-мужей и прочие архиважные дела), и дни праздничных торжеств, когда хорошего соседа следует угостить лучшим, что сегодня Бог послал... От благодарной радости соседа и сам становишься чуточку добрее и чище, и забывается на время рутина быта, и жизнь вновь обретает смысл.
А еще наши мамы угощали по весне соседских детей первой черешней и вообще всем первым, что обильно произрастало на благодатной апшеронской земле.
У нас на Мирза Фатали был случай, когда горе и радость сошлись в одно время. У соседей за несколько домов от нашего уже год готовились к свадьбе сына, об этом знали все другие соседи и тоже готовились к предстоящему серьезному событию и связанным с ним веселым хлопотам. А за неделю до свадьбы в другом соседнем доме скончался почтеннейший старец Мустафа киши, прадедушка моего дружка Камрана. Самое интересное, что никакой дилеммы для семьи жениха не было: решили однозначно – свадьбу откладываем на год. Так вот, прознав про это решение, к ним пришла делегация из дома почившего и выразила свое несогласие. Живым живое, сказали посланцы родителям жениха, несправедливо томить молодых целый год, за который еще неизвестно что может случиться. А главное, сам Мустафа киши, да упокой Аллах его душу, был бы против такой несправедливости... Долго тогда спорили соседи. Уговорились в итоге отложить торжество до сороковин Мустафы киши и играть свадьбу не шумно, без танцев.
Так мы и жили в «верхнем городе», таков был неписаный кодекс соседства и жизни вообще. Этого кодекса мне иногда ощутимо не хватает в моей нынешней жизни.
Но он жив в памяти о нашем счастливом детстве в Баку. Как и воспоминания о том, как соседка тетя Ася, подозвав вас однажды свежим весенним утром, говорила: «На, дорогой, попробуй, первые в этом году...» – и протягивала на сдвинутых ладонях, таких же мягких и теплых, как у мамы, горку восхитительной, только что вымытой, сверкающей на солнце черешни.
