Бакинец – величина переменчивая, в зависимости от поколения и конкретного места обитания в этом городе, воспитания и образования, степени удачливости и устроенности и миллиона других вещей и нюансов, от которых зависят наши ощущения и пристрастия.
Текст: Фархад Агамалиев
Я вспоминаю старую, мощенную булыжником улицу Мирза Фатали, угол Кецховели, на которой очень давно, почти жизнь назад, сделал первые шаги. Фасады домов, примыкая, составляли сплошную стену; на крыше одного древнего строения присела развалюшка-голубятня, и мальчишка в линялой рубахе с пронзительным свистом шугал голубей шестом, на острие которого трепетал на ветру алый лоскуток. Тем мальчиком был я.
Помню большое фисташковое дерево, под которым раскладывали свой товар торговцы свежей рыбой и зеленью, и женщины спешили на их громкий зов. Помню горбатого человечка по имени Юсиф, чей возраст определению не поддавался; он был вроде обязательной достопримечательности улицы, как фисташковое дерево или закопченный чан для варки кира – битума для заливки крыш, чтобы не протекали. Юсиф зазывал фальцетом покупать «исти кутаб» – горячие кутабы (тонкие азербайджанские чебуреки). Они были большие, вкусные, посыпанные кислым сумахом, и стоили они рубль штука, дореформенный рубль (до реформы 1961 г. – прим. Ред.). Иногда приходил старьевщик с тележкой, кричал: «Ас-та-р-ы ве-щч по-ку-па-йым!» – ему сдавали за гроши разное завалящее барахло. Старухи старьевщика не любили…
Эта часть города в моем детстве называлась «верхний город»; улицы-махалля здесь походили одна на другую: булыжные мостовые, невысокие дома… Из окон на нашу улицу выливались протяжные звуки мугамов; они возносились сквозь ветви и листья фисташкового дерева, сквозь времена и судьбы, вверх, к вечности, к Богу: жизнь в это время словно замирала, и казалось, что ничего в мире больше не существует, кроме этой божественной музыки на бессмертные слова, от которых сладостно замирали сердца. Память выхватывает из тех лет картинки и состояния наиболее яркие, оставляя «за кадром» жизнь обыденную, повседневную…
И был город «нижний», мы скоро спустимся туда. Но прежде необходимо сказать о крепости Ичери Шехер, или Внутреннем Городе, за зубчатыми мощными стенами которого некогда располагался весь средневековый Баку. Ичери Шехер – не «верхний» и не «нижний», он – отдельно. Это зерно, из которого вырос великий город. Венчает крепость Девичья башня, ее силуэт – такой же вечный символ Баку, как силуэт Нотр-Дама для Парижа. Ичери Шехер нашего детства не был «заповедной зоной» с восторженно галдящими толпами туристов. Здесь жили наши друзья и родственники. Уже взрослым человеком, проходя по узким улочкам, я впервые проникся красотой этих зачарованных мест, хранящих старинную тайну. Положи ладонь на любой из теплых камней Ичери Шехера, веками шлифовавшихся ветрами хазри и гилавар, и ты ощутишь эту тайну в контексте времен…
Так вот, «нижний» город. Здесь проходила жизнь совершенно иная, чем на наших махалля. Здесь круглые сутки, с короткими перерывами на сон, работу и прочие неотложные дела, бурлила разноязыкая толпа, общавшаяся между собой преимущественно на русском языке с тем своеобразным говором, по которому мы, бакинцы, узнаем друг друга с полуфразы. Для мальчишек было чрезвычайно важно, что в «нижнем» бегали трамваи. С ними в те годы было связано популярное у пацанов опасное хулиганство: вспрыгивание на площадку и спрыгивание с нее на ходу; оно отмерло, когда появились трамваи с автоматическими дверями.
В «нижнем» городе был замечательный кинотеатр «Вэтэн», где однажды мы всем классом смотрели «Белоснежку и семь гномов». Были Театр юного зрителя, туда нас тоже водили классом, и Дом пионеров, Театр оперы и балета, который потом горел и восстанавливался, и консерватория, перед которой памятник Узеир-беку Гаджибекову: тогда я не ведал, что этот вальяжно сидящий мужчина – основоположник азербайджанского профессионального музыкального искусства, автор гениальной музыки первой на Востоке классической оперы «Лейли и Меджнун».
Хорошо помню запах старой табачной фабрики, запах, который чувствовался за квартал до подхода к ней. Возле фабрики было место, которое мы называли биржей, сейчас сказали бы «тусовка»; там постоянно собирались музыканты-народники (таристы, кяманчисты, ханенде), которые объединялись в перманентно меняющиеся группы для обслуживания свадеб и прочих празднеств не только в Азербайджане, но и в Туркменистане, Узбекистане и других азиатских краях, где азербайджанская национальная музыка была чрезвычайно популярна. Сейчас на месте, где была табачная фабрика, стоит дворец «Республика».
Баку – это город, чрезвычайно располагающий к пешим прогулкам, как Санкт-Петербург и Краков, Париж и Прага. И если придерживаться обозначенного маршрута – сверху вниз, – то следующим по курсу памятным местом будет Шемахинка, прозванная так потому, что некогда здесь пролегала дорога на Шемаху, а в пору моего детства проходила та самая трамвайная дорога. Памятника Освобожденной азербайджанке, срывающей с головы чадру, тогда здесь не было, но была ныне не существующая библиотека им. Н. Крупской.
У«Бешмяртебе», первого пятиэтажного дома в Баку, трамвай сворачивал в сторону Сабунчинки, старого железнодорожного вокзала; на площади перед ним продавали горячие пирожки с ливером под названием «собачья радость». Отсюда, если двигаться в сторону школы №160 и Дома правительства, можно было выйти к знаменитому, построенному еще до революции старому Бакинскому цирку, где в те годы борцы состязались в формате цирковых турниров, а усатые пехлеваны высоко вверх подбрасывали тяжеленные гири и с характерным стуком принимали их на выпуклые широченные груди. Помню канатоходцев, балансирующих под куполом. Помню собственный смех от фонтанов слез из глаз клоуна, от его шутки, что удила – это такая конская закуска. Цирк был маленький, а восторг – большой. И сияли счастливые глаза ребятишек – черные, голубые, карие, всякие…
Что еще объединяло бакинцев, живших на не самой законопослушной улице Советской в «верхнем» городе и на номенклатурно-престижной Коммунистической в «нижнем»? Людей, обретавшихся на Мирза Фатали и в изысканных интерьерах домов стиля модерн? Их в те годы, о которых я веду речь, объединяла еще беззаветная любовь к футбольной команде «Нефтчи» (до 1968 г. – «Нефтяник». – Прим. ред.).
Эта любовь зажглась в сердцах бакинцев задолго до триумфа 1966 года, когда команда стала бронзовым призером Чемпионата СССР. Имена Анатолия Банишевского, Казбека Туаева, Эдуарда Маркарова, Адиля и Яшара Бабаевых, Сергея Крамаренко, Валерия Гаджиева, Вячеслава Семиглазова, Ахмеда Алескерова, Валерия Брухтия и всех, кто, выражаясь языком спортивных журналистов, ковал успех «Нефтчи», знали тогда даже люди, никогда раньше футболом не болевшие. А еще нас, особенно в годы молодые, объединяла улица Торговая, наш Бродвей, где иной раз трижды за вечер можно было раскланяться с одними и теми же знакомыми и ловить бросающие в жар взгляды самых красивых в мире девушек, мечтая об их благорасположении.
Превосходным местом знакомств и встреч был филармонический сад; бакинцы старшего поколения называли его губернаторским, поскольку до революции здание филармонии было резиденцией бакинского губернатора. В этом красивейшем саду одурманивающе пахли красные и белые олеандры. Помните, как пел Рашид Бейбутов: «Мы бродили с тобой по садам, олеандры цвели, с красотою сравниться твоей все цветы не могли…» Всякий раз, видя олеандры где-нибудь в Турции или Греции, испытываю наивную радость узнавания и изумления: надо же, как у нас в Баку!..
Отличными танцевальными вечерами славился Нагорный парк, тогда имени товарища Кирова. С его высоты открывался великолепный вид на бухту, которая Максиму Горькому напоминала неаполитанскую, с чем можно согласиться, с оговоркой, что бакинская, бесспорно, красивее. А окаймляет бухту Приморский бульвар. Или просто Бульвар, как называли его раньше и, надеюсь, называют и сейчас. Это место совершенно особенное по ауре. Глаза бакинцев моего поколения всегда становятся мечтательно-ностальгическими, когда речь заходит о нем.
Бульвар того времени – это променад матрон и выгуливание внучат, шахматно-нардные ристалища и сомнамбулическое средь сосен и олив скольжение влюбленных. В праздники здесь происходило вавилонское столпотворение. Звучала речь азербайджанская, русская, татская, и вертелись в этом замечательном хаосе мы, бакинские мальчишки, слетавшиеся сюда со всех районов и кварталов города. Мы не знали, что такое «дружба народов», мы просто росли в одних дворах, учились в одних классах, а друзей себе заводили исключительно по принципу «хороший пацан» или нет.
Бульвар с ранней весны и до поздней осени являл собой единую, мощно пульсирующую артерию, по которой шумно и весело бежала кровь разных наций и поколений, создавших тот образ Баку, что и сегодня мы называем неповторимым. Мое поколение помнит Бульвар «классической» эпохи: с купальнями, стремительными силуэтами парусников у пирса – не спортивных, а настоящих. Был деревянный ресторан Каспара; здесь подавали фирменное жаркое и, по утверждению моего папы, отличное пиво. И, конечно же, парашютная вышка! Бог мой, какое шумное, экзотическое, почти театральное действо разворачивалось ежевечерне с участием этой вышки и вокруг нее! Икары бакинского неба. Одни кидались вниз с площадки тотчас же, как успевали застегнуть лямки; другие готовились подолгу, будто не было стального троса, крепившего к вышке парашют, и полет грозил чем-то непредсказуемо опасным…
Все это видится сегодня сценами и кадрами из какого-то очень старого, очень доброго и веселого кино, в котором мы были участниками и зрителями одновременно. И никогда позже, кажется, я не смеялся, не радовался так взахлеб, так безоглядно, как тогда. И всегда под боком Бульвара плескалось, гудело, зыбилось море.
Вы помните, бакинские мальчики той поры, какие оно вызывало чувства – море? Как волновала симфония пароходных гудков, утихающих в жемчужной дымке, там, вдали за полоской острова Нарген, куда смотрели зачехленные пушчонки стоявшего на причале военного катера с названием, кажется, «Пионер»? Он казался грозным крейсером, этот неизвестно зачем пришвартованный к Бульвару кораблик. Его, однажды исчезнувшего, мне нынче тоже не хватает на Бульваре, потому что и он – из цветных полуснов детства моего поколения. А мимо «крейсера», вспенивая зеленую маслянистую воду в надежде догнать суда, чьи басы и баритоны затихали за Наргеном, пробегали переполненные прогулочные катерки. Они отходили от причала под сладкий тенор певца, просившего со слезой в голосе: «Вернись, тебя любовь зовет, вернись…»
Баку – самая яркая звезда в созвездье славных городов Азербайджана, хранитель его культуры и традиций; Баку – труженик и воин, которого много раз на протяжении веков убивали, но не могли победить; Баку – зачарованный странник на дорогах своей жестокой и прекрасной истории.
Так что же объединяет бакинцев? Если ответить одним словом, я бы сказал так: бакинство. Субстанция, научно не объяснимая, ибо она духовная, скорее из области чувств, нежели логики. Если угодно, это знак особой отмеченности. В ней голоса нашего моря, нашего города, нашего детства. Незабытые голоса нашей бакинской жизни. Англичане говорят, что нельзя сказать «бывший аристократ», как нельзя сказать «бывший сенбернар». Нельзя сказать «бывший бакинец». Как бы далеко от камней, от улиц, от неба нашего детства он ни жил, на какие бы далекие континенты ни забрасывала его не всегда ласковая судьба, он остается – до самого конца! – бакинцем. С его особой культурой и восприятием мира, стойкостью и предприимчивостью, спасительным, с горчинкой, чувством юмора и достаточно фаталистическим ощущением жизни, ценимой как дар.
Текст: Фархад Агамалиев
Я вспоминаю старую, мощенную булыжником улицу Мирза Фатали, угол Кецховели, на которой очень давно, почти жизнь назад, сделал первые шаги. Фасады домов, примыкая, составляли сплошную стену; на крыше одного древнего строения присела развалюшка-голубятня, и мальчишка в линялой рубахе с пронзительным свистом шугал голубей шестом, на острие которого трепетал на ветру алый лоскуток. Тем мальчиком был я.
Помню большое фисташковое дерево, под которым раскладывали свой товар торговцы свежей рыбой и зеленью, и женщины спешили на их громкий зов. Помню горбатого человечка по имени Юсиф, чей возраст определению не поддавался; он был вроде обязательной достопримечательности улицы, как фисташковое дерево или закопченный чан для варки кира – битума для заливки крыш, чтобы не протекали. Юсиф зазывал фальцетом покупать «исти кутаб» – горячие кутабы (тонкие азербайджанские чебуреки). Они были большие, вкусные, посыпанные кислым сумахом, и стоили они рубль штука, дореформенный рубль (до реформы 1961 г. – прим. Ред.). Иногда приходил старьевщик с тележкой, кричал: «Ас-та-р-ы ве-щч по-ку-па-йым!» – ему сдавали за гроши разное завалящее барахло. Старухи старьевщика не любили…
Эта часть города в моем детстве называлась «верхний город»; улицы-махалля здесь походили одна на другую: булыжные мостовые, невысокие дома… Из окон на нашу улицу выливались протяжные звуки мугамов; они возносились сквозь ветви и листья фисташкового дерева, сквозь времена и судьбы, вверх, к вечности, к Богу: жизнь в это время словно замирала, и казалось, что ничего в мире больше не существует, кроме этой божественной музыки на бессмертные слова, от которых сладостно замирали сердца. Память выхватывает из тех лет картинки и состояния наиболее яркие, оставляя «за кадром» жизнь обыденную, повседневную…
И был город «нижний», мы скоро спустимся туда. Но прежде необходимо сказать о крепости Ичери Шехер, или Внутреннем Городе, за зубчатыми мощными стенами которого некогда располагался весь средневековый Баку. Ичери Шехер – не «верхний» и не «нижний», он – отдельно. Это зерно, из которого вырос великий город. Венчает крепость Девичья башня, ее силуэт – такой же вечный символ Баку, как силуэт Нотр-Дама для Парижа. Ичери Шехер нашего детства не был «заповедной зоной» с восторженно галдящими толпами туристов. Здесь жили наши друзья и родственники. Уже взрослым человеком, проходя по узким улочкам, я впервые проникся красотой этих зачарованных мест, хранящих старинную тайну. Положи ладонь на любой из теплых камней Ичери Шехера, веками шлифовавшихся ветрами хазри и гилавар, и ты ощутишь эту тайну в контексте времен…
Так вот, «нижний» город. Здесь проходила жизнь совершенно иная, чем на наших махалля. Здесь круглые сутки, с короткими перерывами на сон, работу и прочие неотложные дела, бурлила разноязыкая толпа, общавшаяся между собой преимущественно на русском языке с тем своеобразным говором, по которому мы, бакинцы, узнаем друг друга с полуфразы. Для мальчишек было чрезвычайно важно, что в «нижнем» бегали трамваи. С ними в те годы было связано популярное у пацанов опасное хулиганство: вспрыгивание на площадку и спрыгивание с нее на ходу; оно отмерло, когда появились трамваи с автоматическими дверями.
В «нижнем» городе был замечательный кинотеатр «Вэтэн», где однажды мы всем классом смотрели «Белоснежку и семь гномов». Были Театр юного зрителя, туда нас тоже водили классом, и Дом пионеров, Театр оперы и балета, который потом горел и восстанавливался, и консерватория, перед которой памятник Узеир-беку Гаджибекову: тогда я не ведал, что этот вальяжно сидящий мужчина – основоположник азербайджанского профессионального музыкального искусства, автор гениальной музыки первой на Востоке классической оперы «Лейли и Меджнун».
Хорошо помню запах старой табачной фабрики, запах, который чувствовался за квартал до подхода к ней. Возле фабрики было место, которое мы называли биржей, сейчас сказали бы «тусовка»; там постоянно собирались музыканты-народники (таристы, кяманчисты, ханенде), которые объединялись в перманентно меняющиеся группы для обслуживания свадеб и прочих празднеств не только в Азербайджане, но и в Туркменистане, Узбекистане и других азиатских краях, где азербайджанская национальная музыка была чрезвычайно популярна. Сейчас на месте, где была табачная фабрика, стоит дворец «Республика».
Баку – это город, чрезвычайно располагающий к пешим прогулкам, как Санкт-Петербург и Краков, Париж и Прага. И если придерживаться обозначенного маршрута – сверху вниз, – то следующим по курсу памятным местом будет Шемахинка, прозванная так потому, что некогда здесь пролегала дорога на Шемаху, а в пору моего детства проходила та самая трамвайная дорога. Памятника Освобожденной азербайджанке, срывающей с головы чадру, тогда здесь не было, но была ныне не существующая библиотека им. Н. Крупской.
У«Бешмяртебе», первого пятиэтажного дома в Баку, трамвай сворачивал в сторону Сабунчинки, старого железнодорожного вокзала; на площади перед ним продавали горячие пирожки с ливером под названием «собачья радость». Отсюда, если двигаться в сторону школы №160 и Дома правительства, можно было выйти к знаменитому, построенному еще до революции старому Бакинскому цирку, где в те годы борцы состязались в формате цирковых турниров, а усатые пехлеваны высоко вверх подбрасывали тяжеленные гири и с характерным стуком принимали их на выпуклые широченные груди. Помню канатоходцев, балансирующих под куполом. Помню собственный смех от фонтанов слез из глаз клоуна, от его шутки, что удила – это такая конская закуска. Цирк был маленький, а восторг – большой. И сияли счастливые глаза ребятишек – черные, голубые, карие, всякие…
Что еще объединяло бакинцев, живших на не самой законопослушной улице Советской в «верхнем» городе и на номенклатурно-престижной Коммунистической в «нижнем»? Людей, обретавшихся на Мирза Фатали и в изысканных интерьерах домов стиля модерн? Их в те годы, о которых я веду речь, объединяла еще беззаветная любовь к футбольной команде «Нефтчи» (до 1968 г. – «Нефтяник». – Прим. ред.).
Эта любовь зажглась в сердцах бакинцев задолго до триумфа 1966 года, когда команда стала бронзовым призером Чемпионата СССР. Имена Анатолия Банишевского, Казбека Туаева, Эдуарда Маркарова, Адиля и Яшара Бабаевых, Сергея Крамаренко, Валерия Гаджиева, Вячеслава Семиглазова, Ахмеда Алескерова, Валерия Брухтия и всех, кто, выражаясь языком спортивных журналистов, ковал успех «Нефтчи», знали тогда даже люди, никогда раньше футболом не болевшие. А еще нас, особенно в годы молодые, объединяла улица Торговая, наш Бродвей, где иной раз трижды за вечер можно было раскланяться с одними и теми же знакомыми и ловить бросающие в жар взгляды самых красивых в мире девушек, мечтая об их благорасположении.
Превосходным местом знакомств и встреч был филармонический сад; бакинцы старшего поколения называли его губернаторским, поскольку до революции здание филармонии было резиденцией бакинского губернатора. В этом красивейшем саду одурманивающе пахли красные и белые олеандры. Помните, как пел Рашид Бейбутов: «Мы бродили с тобой по садам, олеандры цвели, с красотою сравниться твоей все цветы не могли…» Всякий раз, видя олеандры где-нибудь в Турции или Греции, испытываю наивную радость узнавания и изумления: надо же, как у нас в Баку!..
Отличными танцевальными вечерами славился Нагорный парк, тогда имени товарища Кирова. С его высоты открывался великолепный вид на бухту, которая Максиму Горькому напоминала неаполитанскую, с чем можно согласиться, с оговоркой, что бакинская, бесспорно, красивее. А окаймляет бухту Приморский бульвар. Или просто Бульвар, как называли его раньше и, надеюсь, называют и сейчас. Это место совершенно особенное по ауре. Глаза бакинцев моего поколения всегда становятся мечтательно-ностальгическими, когда речь заходит о нем.
Бульвар того времени – это променад матрон и выгуливание внучат, шахматно-нардные ристалища и сомнамбулическое средь сосен и олив скольжение влюбленных. В праздники здесь происходило вавилонское столпотворение. Звучала речь азербайджанская, русская, татская, и вертелись в этом замечательном хаосе мы, бакинские мальчишки, слетавшиеся сюда со всех районов и кварталов города. Мы не знали, что такое «дружба народов», мы просто росли в одних дворах, учились в одних классах, а друзей себе заводили исключительно по принципу «хороший пацан» или нет.
Бульвар с ранней весны и до поздней осени являл собой единую, мощно пульсирующую артерию, по которой шумно и весело бежала кровь разных наций и поколений, создавших тот образ Баку, что и сегодня мы называем неповторимым. Мое поколение помнит Бульвар «классической» эпохи: с купальнями, стремительными силуэтами парусников у пирса – не спортивных, а настоящих. Был деревянный ресторан Каспара; здесь подавали фирменное жаркое и, по утверждению моего папы, отличное пиво. И, конечно же, парашютная вышка! Бог мой, какое шумное, экзотическое, почти театральное действо разворачивалось ежевечерне с участием этой вышки и вокруг нее! Икары бакинского неба. Одни кидались вниз с площадки тотчас же, как успевали застегнуть лямки; другие готовились подолгу, будто не было стального троса, крепившего к вышке парашют, и полет грозил чем-то непредсказуемо опасным…
Все это видится сегодня сценами и кадрами из какого-то очень старого, очень доброго и веселого кино, в котором мы были участниками и зрителями одновременно. И никогда позже, кажется, я не смеялся, не радовался так взахлеб, так безоглядно, как тогда. И всегда под боком Бульвара плескалось, гудело, зыбилось море.
Вы помните, бакинские мальчики той поры, какие оно вызывало чувства – море? Как волновала симфония пароходных гудков, утихающих в жемчужной дымке, там, вдали за полоской острова Нарген, куда смотрели зачехленные пушчонки стоявшего на причале военного катера с названием, кажется, «Пионер»? Он казался грозным крейсером, этот неизвестно зачем пришвартованный к Бульвару кораблик. Его, однажды исчезнувшего, мне нынче тоже не хватает на Бульваре, потому что и он – из цветных полуснов детства моего поколения. А мимо «крейсера», вспенивая зеленую маслянистую воду в надежде догнать суда, чьи басы и баритоны затихали за Наргеном, пробегали переполненные прогулочные катерки. Они отходили от причала под сладкий тенор певца, просившего со слезой в голосе: «Вернись, тебя любовь зовет, вернись…»
Баку – самая яркая звезда в созвездье славных городов Азербайджана, хранитель его культуры и традиций; Баку – труженик и воин, которого много раз на протяжении веков убивали, но не могли победить; Баку – зачарованный странник на дорогах своей жестокой и прекрасной истории.
Так что же объединяет бакинцев? Если ответить одним словом, я бы сказал так: бакинство. Субстанция, научно не объяснимая, ибо она духовная, скорее из области чувств, нежели логики. Если угодно, это знак особой отмеченности. В ней голоса нашего моря, нашего города, нашего детства. Незабытые голоса нашей бакинской жизни. Англичане говорят, что нельзя сказать «бывший аристократ», как нельзя сказать «бывший сенбернар». Нельзя сказать «бывший бакинец». Как бы далеко от камней, от улиц, от неба нашего детства он ни жил, на какие бы далекие континенты ни забрасывала его не всегда ласковая судьба, он остается – до самого конца! – бакинцем. С его особой культурой и восприятием мира, стойкостью и предприимчивостью, спасительным, с горчинкой, чувством юмора и достаточно фаталистическим ощущением жизни, ценимой как дар.
